Старая добрая традиция читать на Рождество Диккенса не такая и старая, уходящая корнями в период массового появления ридеров, когда, наконец, появилась возможность избавиться от скопления пыльных томов, наводняющих множество домов. И не такая уж и добрая, потому что, руководствуясь разрешением самого Диккенса, я неизменно продолжаю его критиковать. Делаю это, впрочем, не особенно злобно, поскольку в общем и целом этого писателя люблю. А Рождество праздновать Европу научил именно Диккенс, со всеми этими сказочными атрибутами в виде индеек, пирогов и прочей еды.

Не думаю все же, что я хоть как-то опоздал с чтением "Холодного дома". Это позднее произведение автора и возраст Диккенса соизмерим с возрастом читателя. Меня, в данном случае. Устрашающий объем в тысячу с лишним страниц я считаю для этого писателя стандартным, более того, он говорит о чем-то большем, чем просто лежащая передо мной толстая книга. Сумасшедшая одержимость Диккенса, который всю свою писательскую жизнь пытался обогнать печатный станок, нашла отображение в крайностях и это, как я думаю, нечто истинно английское. Дикая работоспособность автора в данном случае вылилась в единственную возможность для читателя, размеренность, неспешность, иначе никак.

"Холодный дом" я мысленно разделил на три составные части, где самая для меня главная и интересная касается взаимоотношений с Канцелярским судом, лицемерной бюрократической махиной, а также сюда я причисляю великолепные полулирические метафизические вставки, касающиеся самых разных вопросов бытия. Диккенса-философа можно встретить только в зрелых его трудах, здесь он неустрашимый творец и критик. Читать и перечитывать все эти вставки лично я могу бесконечно долго, получаю настоящее удовольствие всякий раз, когда безошибочно их определяю. Она хорошо отделяются от текста, хотя, конечно, совсем не имеют для этого произведения коммерческой ценности.

Основной массе читателей, как я понимаю, предназначена главная сюжетная канва романа, история девушки-сироты, занимающейся исключительно чужими проблемами. Выглядит это довольно необычно, когда взрослый уже дядя пишет от лица молодой девушки ("Хлопотунья", "Хозяюшка", этими прозвищами по сути Диккенса наградил себя сам), что еще так ясно и четко может определить сущность автора. Как я понимаю, писатель таким образом признал, что большую часть своей жизни посветил написанию не самых серьезных романов (у читателей может быть на этот счет иное мнение, но сие оценка самого Диккенса), попутно признав, что львиную долю своей жизни только и делал, что заботился о других.

Подобные выводы можно найти и у диккенсовских антиподов, что для меня является показателем. Скажем, Лев Толстой, постоянно хаявший английское самодовольство, в своих трудах частенько финализировал эту же тему. Если выводы и одинаковые, то, как это всегда бывает, пришли к ним писатели абсолютно разным путями. Технологическое мышление Диккенса исключительно практично, тогда как нравственные устоит Толстого базируются на неких довольно расплывчатых устоях.

История "Холодного дома" не самая рядовая, если какие-то ее части на что-то и похожи, то в общем и целом все это оригинально и закручено по-диккенсоновски лихо. Другое дело, обрамление. Это как бы третья часть произведения, которая довольно объемная, но несущая минимальную смысловую нагрузку. На хочу совсем уж плохо писать о любимом авторе, но от нее неудержимо несет раздутыми счетами. Книга от этого получилась вдвое толще, а переплетение имен собственных без должного конкретного смысла слишком утомительно. Понятно, что ближе к 50-летнему возрасту писатель хорошо себе представлял - что именно от него хотят читатели, а главное - издатели. В общем, если выразиться более грубо, то в книге слишком много воды.

Тем не менее, общее впечатление роман у меня оставил довольно стройное, послевкусие именно то, каковое я привык получать после чтения любых произведений автора (кроме "Эдварда Друда", где я Диккенса не узнал, поэтому оставил разбор этого романа на будущее) и, что самое главное, книгу удалось фактически проговорить, вопреки артикуляции, потому что нет более полновесного текста и более приличного языка, чем в произведениях Чарлза Диккенса. Этого, впрочем, можно было и не писать, достаточно упомянуть имя автора.