Парадоксальное создание природы, наречённое человеком, поверит во что угодно, будь на то желание и открытость, а ещё – талант рассказчика. Люди не рождаются верующими, но так складываются обстоятельства, происходят события и совершаются поступки, что за вчерашней пустотой сегодня проступает смысл, а завтра захватывает сознание, и вымысел становится правдивее и нагляднее фактов. «Объективным романом» Гюстав Флобер узаконил пессимизм как самопровозглашённую религию. Неверие французского писателя оформлялось и прирастало тысячей связей, искусно протянутых через книгу, в течение пяти лет, но рисковало бы так и сгинуть в недрах сознания, не приди на выручку бурление публики, разглядевшей в отталкивающих типажах конкретные воплощения. Флобер достучался до сердец, а на покровительство высших сил не рассчитывал, поскольку ни в какую судьбу не верил так же, как не признавал победу прекраснодушных грёз в противостоянии с суровым крестьянским бытом.

Потомственный буржуа выдумал собственный мир с несуществующими городами Тостом и Ионвилем, с букашками в роли правящего слоя, с господством пошлости над уязвимыми умами, с воплощённым кошмаром безобидного лекаря – обделённой женой и несчастной женщиной, в меру привлекательной, в меру образованной, в меру одарённой и пустой как личность, заслуживающая интереса, сочувствия и любви. Эмма Бовари в смелых мечтах могла бы оправдываться с жаром императрицы Екатерины II: «Ах, если бы мне был ниспослан муж, которого смогла б я полюбить…» Но в том и состоит разница между распутством монаршей особы и скучающей затворницы – первая может позволить себе всё, а другая – убеждает себя в этом, с каждым шагом приближаясь к пропасти. Трагедия молодой госпожи поражает банальностью и предсказуемостью; Эмма поднимается ступень за ступенью по лестнице удовольствия, чтобы скатиться кубарем, и у Флобера в деталях кроется не дьявол, а свора демонов во главе с неразлучной парочкой: искушением и заблуждением.

Писатель предпочитает давать портрет героини глазами мужчины – и непременно в тот момент, когда темноволосую страдалицу буравит взором будущий любовник. Один этот приём говорит о катастрофической несамостоятельности Эммы, а как начинает женщина вязнуть в сетях приземленной и пресной на вкус страсти, так выдаёт нутро окончательно и бесповоротно: прирождённая узница везде в заточении – в монастыре, родительском доме, жилище доктора, безвкусной гостинице и даже в постели. Мадам Бовари этого понять не может – напыщенно выспренняя романтика из беллетристики затуманила рассудок на зависть оборотистому торгашу, а когда приходится платить по счетам, то воздушные замки рушатся, обнажая скрытую пустоту. Эмма до последнего верит в благополучный исход – в награду за наивность удостоилась попадания в заголовок, но проза реализма такова, что мечтать и уповать некогда, приходится жить, а если в силу необратимых ошибок не получается, то вперёд, мышьяк заждался жертвы.

Флоберовский мир естественных иллюзий разрушился бы от одного только ужасающе детального описания предсмертной агонии пташки, что так и не научилась жить без клетки, но микрокосм лопнул ещё на стадии смакования убогих подробностей свадьбы четы Бовари. Химерам в романе делать нечего, а иронии, доходящей до убийственного сарказма и ни разу в него не переходящей – в изобилии на три части. Писатель представил исчерпывающее понимание влюблённости как поверхностной лабуды, когда перенёс акт соблазнения Эммы матёрым ловеласом Родольфом на сельскохозяйственную ярмарку. О любви, что питается доверием и умением избранника слушать, речь не идёт, а пик неприятия в перемешивании слащавых признаний мычанием, хрюканьем, воплями чиновников и гоготанием зрителей. Отождествление молодой самки с древней старухой, полвека оттрубившей на чужой ферме и заслужившей аж серебряную медаль, происходит молниеносно, но с неподъёмными последствиями, разгрести которые можно лишь на том свете.

Заупокойное умиротворение Флобер также не признаёт – более живучей, чем пессимизм, прозаик считает скудоумную банальность, выделяя центральным персонажем концовки аптекаря Гомэ. Стремительный взлёт этого говорливого господина сочетается с поэтапным крахом Эммы, и эта связь наносит французскому традиционализму решающий удар. Флобер не опустился до уничижительных характеристик, а предпочёл действовать изобретательнее, выставляя обитателей епархиальной глуши неудачниками. Шарль Бовари показан добрым и любящим, однако вялым, примитивным и бездарным, а оба любовника Эммы годны соревноваться разве что в тщеславии, трусости и жадности, и никак не в готовности забрать даму и увезти прочь из мещанского болота. Остальные мужские персонажи либо гротескно омерзительны, как Гомэ и лавочник Лере, либо симптоматично беспомощны, как слуга Жюстен и конюх Ипполит. Чуть лучше Флобер относится к женщинам, но и без порицания образа жизни госпожи Бовари ясен скептицизм, если вспомнить сдавливающее сердце описание быта кормилицы Роллэ и раздражающие возгласы трактирщицы мадам Лефрансуа. О чём говорить, если сама Эмма дала имя дочери, услышав, как едва знакомая маркиза так нарекла малышку.

Берте Бовари уготована печальная участь, но Флобер не оставляет шанса подумать об этом, поскольку пессимизм главенствует здесь – сию минуту и вовеки веков. Писатель не стремился никому открывать глаза на правду, или взывать как Толстой в памфлете «Одумайтесь!». Нет, Флобер трезво оценивал неготовность толпы натолкнуться на зеркало в страницах, нарочито небрежно прикрытое тривиальным сюжетом о неверной жене, что доводит себя и мужа до полного разорения. Всё гениальное просто, но также несложно говорить начистоту, если для убедительности аргументации используются придуманные герои с подозрительно узнаваемыми недостатками. Флобер основал на бумаге альтернативную Францию, в каждом уголке которой вроде как продолжается жизнь, а на деле медленно капает как из рукомойника, пока очередному «счастливцу» не придётся выбирать цветовое исполнение гроба и детали похоронного наряда. Солнце встаёт в книге, как и на самом деле, однако насладиться его светом не получается, когда ощущение тупика и безысходности сдавливает горло петлёй почище долговых расписок.

Не о любви повествует роман, не об ответе за свои поступки и даже не о жизни. Эта книга – и есть сама жизнь, в наиболее непривлекательном, но ничуть не менее правдоподобном выражении, как пейзаж за окном. Любое искусство – вымысел, но сотканное из проникающих в душу нитей, оно может оказаться справедливее самой жизни – хотя бы в части неотвратимости наказания. Потребность в нём за прошедшие полтора столетия возросла, и это ещё одно свидетельство бессмертия произведения. Флобер не сгущал краски, не изобретал гипербол, не выдавливал слёз и не провоцировал гнева, а писал о вещах и явлениях, происходящих везде и всюду с такой обезоруживающей естественностью, что нет времени поразмыслить над причинами. Что же, сын руанского врача однажды сел и задумался, чтобы вознестись к пику писательской славы, а на склоне лет сполна познать все «прелести» предательства, забвения и нищеты. Роковой роман погубил создателя и не подарил ответа на вопрос: почему за главенство стиля и богатство языка пришлось расплачиваться душой? Не исключено, что такова высшая плата проникновения в саму сущность отрицания.