Роман Замятина мы, студенты, читали в годы своей юности, особенные, неповторимые годы; будут ли такие? Тогда нам было неважно даже, про наше время этот роман, про что-то ещё. Важен был факт: на свете было столько литературы! Было русское зарубежье, были авторы и книги, которых «не было», они жили и как бы не жили, а тут воскресли. Наверное, если бы оттаяла Антарктида или на Марсе отыскали бы следы цивилизации, а со всеми этими открытиями и книги, - вот такая была бы реакция, такое было бы чувство. Больше: мы были жителями двухмерного мира, которому открыли третье измерение. До того мы не могли мыслить вольно, правильно ли, неправильно, - были нерушимые стены и непогрешимые истины. Не для всех: кто-то смутно осознавал, что можно подняться вверх. Но если бы все, не было бы шока, не было бы этого ощущения свежего ветра. Правда, ложь, губительное и спасительное лилось одинаковым бальзамом, - это была свобода, которой не было до и не будет после в масштабах нашей жизни. Свобода принесла многим разорение и смерть, разочарование и отчаяние. Но она была, она просто была. Это был факт. А в книге – свободы не было. И мы это понимали, чувствовали и потому сочувствовали. Помноженное на гормональное предчувствие любви, чувство свободы и история романной страсти порождали любовь к роману. Сбивчивые фразы и сбитое дыхание героя были нашей речью и нашим дыханием. Всё остальное нам пытались донести преподаватели, - мы запоминали и забывали. Жизнь доделывала работу преподавателей и не могла доделать. Дальше – сложнее.

Но тем и хороша литература – предлагает вопросы, ответов не предлагает. На нас свалились книги и фильмы о разных попытках разных людей спастись на Земле от несправедливости жизни, где нет равенства, нет счастья для каждого и где свобода может породить безнаказанность. Литературное счастье определенности и справедливости поддерживалось электрическим кнутом и дегидрацией, голодными играми, пытками на электрическом кресле, узбагойными таблетками и лифтом на костер. Чего в самом деле боялся Замятин? Важно ли это? До него писали сложнее, после него – интереснее, может быть, глубже. Его роман – машина, проехавшаяся по живому телу, неуклюжая громадина, снящаяся во сне до сих пор.

Писал ли Замятин именно антиутопию, то есть вещь, утопию разоблачающую? Несомненно, по всем параметрам, поскольку герой его развивался от принятия существующего порядка до если не отрицания его, то внутренней мучительной борьбы с ним, отторжения его, неприятия. То, что герой – ученый и писатель, делает это движение привлекательным: перед нами человек априори развитый, умный и тонкий. Кроме того, это человек естественный: его «излишнее оволосение» может говорить не только о связи с «одичавшим» миром; солнце в крови может означать «южное» происхождение, может быть, «кавказскую кровь», это – избыток тестостерона, андрогенов, это – сексуальность, самое естественное из качеств.

Замятин – это место и время. Отец – священник, мать – пианистка. Оттого герой немного он сам: две линии крови, два состава. Оттого роман «Мы», несомненно, ляжет в основу подростковых антиутопий Юлии Вознесенской с ее Мессом; оттого красивая женщина главного романа играет на пианино, вообще – играет. Обладал литературным талантом с детства, гуманитарий, нарочно ушел в Политех – привить себе математику; стал «дивергентом», и с тех пор научился называть торчащую в сердце занозу мнимой единицей. (О эта мнимая единица, символ того абстрактного и непостижимого, что не потрогаешь рукой – и для нас, читавших гуманитариев, символ мнимости человеческого величия). Работал в Англии; высмеяв пугающий тейлоризм, внешне стал «англичанином»: взял лучшее. Всё отразилось в романе, ставшем «главным». Те виденные картины слаженного труда на верфях, которые на бумаге зафиксировались картиной построения «Интеграла», то, о чем так много говорили большевики зачеркнуто авторы Отзовика, - это западное вечное, католико-протестантское стремление к индивидуализму, к выделению Я; это восточное «мы», одной из кульминаций которого стало построение социализма в России.

Замятин породил "Серапионовых братьев", но куда искусственному Федину до него. Замятин – ровесник Серебряного века, остроумцев и невротиков Зощенко, Олеши и Александра Грина. Он старше Ефремова, который создал самую, может быть, привлекательную утопию, но не случайно ли там, где имя Замятина, на этом Отзовике имя Ефремова всплывает? Ефремов пережил сталинизм и умер в эпоху золотого постоянства; родившийся раньше Замятин не изволил переживать сталинский режим и уехал в мир Я. Возникает ощущение, что, как бы грубо и поверхностно это ни звучало бы, Ефремов с его великолепной евгеникой, сциентизмом и «гриновской» романтикой – ожидания, а Замятин – реальность, реальность не столько реальная, сколько вот эта, фантастическая реальность. Ведь в его постапокалиптическом мире, выверенном математически, изначально было стремление к счастью, к созданию рая, где царит справедливость во всём, даже в сексе. Этакая Спарта, где больное бракуется, где существует материнский стандарт, где Ю наверняка страшна лишь потому, что стара, где дикий мир за Стеной некая отдаленная аналогия Материнского острова. Лучше только в психушке, где ты под защитой, где рядом с твоим страхом медсестра и где точно знают, какие мысли правильные. Может ли вообще случиться ефремовская утопия, а равно и любая антиутопия, можно ли людей остричь, как топиари, если из них во все стороны торчат разнонаправленные ветки? Думается, единственная осуществимая «утопия» - это Рай, куда идет действительно строжайший отбор. Что же касается раев на Земле, то их могли построить только первые христианские общины, и то пришлось убить Ананию и Сапфиру. Как только является первая кучка идеалистов, во главе встает Благодетель, а в его руке вырисовывается пистолет. Все же условные антиутопии – пародия на Рай, ибо рай на Земле сходится на божестве, Рай же сходится на Боге выше всех божественных голов. Потому и замятинская и любая другая антиутопия лишь доля правды; правда же – вечное движение от демократий к империям, от империй к разрушениям и построению новых империй и демократий, - всё то, что показали нам когда-то Греция и Рим.

Для чего же тогда люди писали антиутопии, для чего Замятин начал особую линию двадцатого века, века, равного которому не было? Очевидно, для того, чтобы поэтически выразить свои страхи перед всем, что в двадцатом веке начиналось, см. выше: эти пресловутые сциентизм и тейлоризм, то есть бурное развитие науки, промышленности, возникновение организации труда; эти быстрые, бурные смены формаций с «покушением» на весь Земной Шар, эти громадные шаги рабочих на маяковских плакатах и рубленая маяковская строка, эти демонстрации, эти спортсмены, ненавидимые Цветаевой и любимые ее телесно здоровым сыном. Страх православного от рождения ума, понимающего, что прогресс – это ледокол, который взламывает лед на пути в ад, что, чтобы прийти домой, нужно идти назад – к чистой воде, свежему воздуху природы, живым инстинктам, чувствам и реакциям («спонтанности»), а для героя его романа – хотя бы к дому двадцатого века с его шторами, которые можно завесить в любой момент, и с женщиной, доставшейся по судьбе, а не по талону. К настоящей матери, на груди которой можно плакать и которую можно целовать в морщинистый рот. Увы, назад не приходят, но можно откатиться, и ко всему на Земле можно прийти только через смерть. Всё это есть в романе, от малых до больших смертей, от временных до постоянных.

Не пророком был Замятин, хотя те давние мы и удивлялись этому предвидению безальтернативных выборов (впрочем, нам они нравились, на них кормили бутербродами с икрой и продавали апельсины). Он был поэтом и создавал красоту, которая всегда есть в мире, лежащем во зле. Пусть последующие утопии были вывереннее, пусть были интереснее по сюжету и красивее по воображаемой картинке; роман Замятина не экранизировать в первую очередь потому, что красота его – красота слова, и чувства в романе выражены словами, буквами, цифрами, а это и спецэффекты не передадут. Дэниел Киз потом использовал похожий прием в своем знаменитом романе, на котором многие спотыкаются с самого «безграмотного» начала. «Дурачок» Киза, начинающий свой дневник, ограничен по воле Бога, герой же Замятина ограничен плоским миром, за два измерения которого не выйти; выходя за Стену, он выходит в мир мнимой единицы. Не знающий о собственной одаренности, герой Замятина начинает с цифр, которые ему понятны, с понятной, строгой терминологии, с выверенной риторики, но как речь Чарли у Киза постепенно становится богатой и насыщенной рефлексиями, так и речь Д превращается в поток описаний открывающихся ему иррациональных вещей. Рождающееся Я - узнавание Я в других; любое новорожденное Я всегда стихийный демон, но каждое такое Я - часть той силы, что.

Книга написана не сложно, - она написана слишком красиво. Однако читатель всегда красотой будет считать кристальную простоту, а здесь её нет. Здесь - пороги. Наверное, не странно то, что книгу легче слушать. Как сыграть где-то слово "просолнеченные"? Но услышать это слово - волшебно. Не можете читать - читайте вслух, слушайте это безумие: вечерний розовый пепел - на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках встречных нумеров... там потухает солнце, и оттуда - на меня, на пол, на мои руки, на письмо всё гуще темно-розовый, печальный пепел... Есть мастера - мастеровитее. Есть стилисты лучше. Но Благодетель, как же трудно, имея чувства от рождения, имея от рождения божественную глупость, писать о первых шагах увечного!

Тот же Грин, тот же Олеша писали так: концентрированно, избыточно: так и слышатся слова Грина: потому что... о Господи... люблю... Пусть герои Грина любили, пусть любили герои Олеши, сами они знали злую страсть, Вера Калицкая, Серафима Суок. Откуда знал злую навальщину счастливый в браке Замятин? Ее можно и не знать, но хотят её все мужчины, потому что мало, мучительно мало экзотических цветов с красивым ртом, мало тех, кто Вселенная и кто отворяет двери в кристалл. Герою удалось быть окруженным тремя непохожими и удивительными женщинами; но страшно быть непоправимо женственной в неженственном мире, женщиной в мире функций. Страшно не знать меры своей старости и не понимать, что старость не имеет право ни на преступление, ни на подвиг, ни на стояние со всей протянутой собой. Только она одна, непостижимая, неверная, ускользающая, острозубая змея, не бывающая старой, ибо до неё не доживающая, в мире поэтических чисел неотмирная, большая мнимая единица всей жизни, столь же неизбежная для жаждущего сердца, сколь математика и смерть: i = корень из минус единицы, она, вертикальная черта, встающая поперёк всего мира: I - 330 - am!

Детали - что? Ничего не изменится в представлении о земном зле, несвобода на Земле и страсть, возносящая над нею. Для чего заводить душу? Для чего быть Я, если Господь, может быть, никогда не придёт? Может быть, только для того, что душа больше жизни, и, в утопии или антиутопии ты живёшь, ты можешь обустроить её и жить в ней, в своей душе. И Благодетелем в этом месте - душе - можно назначить кого угодно, Бога или любимую.

А без неё придётся жить там, где живёшь.