Докуда простираются границы дозволенного в искусстве? Когда наступает момент перехода концептуализмов-модернизмов и прочих измов в экстремизм, кощунство, святотатство, мерзость, бред, абсурд, полный он? Можно взять совершенно эстетически неприемлемый объект, или процесс, и описать это красиво. Станет ли он от этой хитрой манипуляции чуточку лучше? И другой вопрос: а надо ли это вообще делать?

Ещё вопрос. Что должно попадать в поле зрения литературы, а что нет? К насилию и убийствам в художественных произведениях и на экранах мы давно привыкли – это стало повседневным. Сколько трупов, сколько брызг крови, сколько убийств в день видел человек двести лет назад? А теперь подумаем: сколько убийств, выстрелов, ран, крови и сцен насилия видели мы за прошлую неделю? Ок, привыкли. Норма! Есть такое у Сорокина. Как и "13 любовь Марины". Это нормально: всё, что когда-то раньше было табу и нонсенс'ом, в определённый момент может стать мэйнстримом. Но как быть с изнасилованием, садизмом и просто всякими гадостями? Должно ли это становится предметом сочных описаний, чтобы точно так же, как и насилие, войти в нашу жизнь и стать её приемлемой частью?

Искусство должно фиксировать все аспекты жизни, - скажут одни, но на вопрос о том, должно ли искусство описывать цвет и фактуру, запах и консистенцию кровавого поноса, или трещины на волосатом ем после бурного акта, явно запнутся с ответом. Для истории есть хроника, - скажут другие, но хроника слишком суха и выборочна, очень предвзята и слишком политизирована. С появлением интернета фиксация повседневной жизни и рекордов нечеловеческой человеческой тупости стала проще и, кажется, не требует писателей. Каждый сам себе писатель и режиссёр. И издатель. Встаёт ещё вопрос: зачем нам тогда для описания реальности нужны писатели и их книги, когда и без этого публично доступных текстов стало так много и на любой вкус, и бесплатно, и на любую тему, что писать книги, а потом читать их, чтобы получить информацию о реальности (которая нас и так окружает), кажется абсурдным? То есть необходимость фиксации реальности в искусстве отпадает тогда, да? И искусство должно нести другие функции?

Ложка дёгтя в бочке мёда. Испортить можно всё, можно быть более тонким и не просто испортить, а низвергнуть нечто эстетически приемлемое (с привычной точки зрения), бросив в него ложечку его или обнаружив оное на этом самом. Как? Можно взять и поступить как Кутзее в «Детство Иисуса» и описать половое соития методом отстранения. Можно как Сорокин, заставив главного героя смачно пукнуть после близости с красоткой. Тут же сдувает весь апломб и остаются только газы. О, поверьте, вы далеко не будете выглядеть так же элегантно как звёзды. Пыхтящие, крючащиеся, с морщинами, лишним жирком, волосами, что-то хлюпает, чавкает, течёт, мочит, пахнет. Можете почитать об этом у Паланика в «Призраках». Можно ещё вспомнить Пелевина с точным и метким «почему это из-за того, что мне нравится красивое и одухотворенное лицо девушки, я должен ее мокрую волосатую!?».

Но потом подумал ещё и понял:
- Э, чувак, я же пишу под впечатлением от Сорокинских текстов!
И нет, это вовсе не упрёк в его адрес. Сорокин мастер. Он заставил меня очень основательно размышлять о нем. О нем! Никто не заставлял меня делать этого ранее. И ещё я переосмыслил слипкнотовское people=shit. Да и вернёмся к первому пункту всей это меты – о чём должно писать авторам в книгах? – и просто согласимся, что оно везде и всегда, часть жизни, так сказать, так как тогда без него в литературе, которая должна быть точна в передачи жизни? А как без него в отзывах на такую честную литературу?

Значит книга о том, что иногда, чтобы найти свою любовь надо побыть ею легкого поведения. А для того, чтобы окончательно с ума сойти в этом мире, надо просто позволить ему войти в тебя и перестать сопротивляться. Результат можно назвать любовью. И ещё эта книга об абсурде всего происходящего.
Вот, кажется, и всё.