Последнюю черту, за которой поджидают холодный мрак, гробовая доска, слёзы скорби и квёлое опустошение, можно представлять по-разному. Ею может быть невыносимая тирания; беспросветное и обречённое существование; затянувшийся душевный кризис; крах личной и единственно значимой веры; каменное и каждодневное равнодушие. Всё это ужасные в своей очевидности, цепкости и могуществе явления. Особенно сильные в слиянии они провоцируют раскопки памяти, изъеденной ржавчиной тщеславия. Накладывает отпечаток и профессия ростовщика – бессердечного прокуратора несчастных, упёршихся в незримый тупик, душ, жертв опьянённого меркантильным могуществом маленького человечка с утлыми потребностями. Он у Достоевского един в двух лицах: палача и жертвы собственной жены, шагнувшей с подоконника навстречу страшному греху и единственно возможному высвобождению из удушливого, обманчиво богатого застенка. И в тот же час застыли в пожизненном осуждении стрелки часов самозваного владыки чужих невзгод. Ужасающий катарсис, фантастическая повесть, гениальное произведение патриарха русской литературы на заключительном этапе сочинительства.

О «Кроткой» хочется рассуждать как о мимолётном знакомстве с заезжей знаменитостью, произведшей неизгладимое впечатление – с обидным чувством сухости слов, что не способны выразить чувства во всей полноте. Страх утопающего в колючем озере тоски не ощутить стоя на земле, но горечь раскаяния знакома каждому, кто совершил тяжёлую ошибку и не в силах её исправить. Никакие предупреждения автора о происхождении «фантастичности» не смягчают наносимый удар при осознании замещения события свадьбы актом порабощения воли и слома сознания. Они дополняют, углубляют и искажают первоначально однозначный смысл «кротости». Достоевский обходится без имён, выбирает вместо плавного тона сумбурные скачки из настоящего в прошлое, равняет терпение с пыткой, а долгое молчание - с мучительной казнью. Если юный Вертер страдал от обречённой любви, то неназваный ростовщик – от бессмысленной. Не способен любить человек, свято верящий в силу принуждения, однако какое-то понимание о душевной привязанности у него всё ж имеется. И дебрям этого извращённого толкования посвящена большая часть небольшой книги, повергающей в растерянную печаль.

Выдающийся аскетизм Достоевского в прописывании деталей побуждает домысливать, фантазировать и рисовать образы самостоятельно. Особенно, конечно, самой Кроткой, как хрупкого воплощения поломанной, но не сломленной воли. Её последний толчок к самоубийству, есть первый – к возвращению человечности того, на ком замкнулась истерзанная судьба. Шансы на успех невелики, но пока виновник происшествия мыслит, он существует. Вопрос в том, ради чего, если человека больше нет, а боль расползается по всему телу, парализуя члены? Как ни странно, ради прощения. Ни один мучитель не способен быть таким жестоким, как совесть, коварно подбрасывающая одно за другим воспоминания. Очень важна история ростовщика, его прошлое, комплексы, застарелые обиды и нереализованные мечты. Они всем скопом или по отдельности способны жечь сознание калёным железом, а писатель ещё и подталкивает к мысли о вредности подмены понятий и попыток представить любовь сковывающей связью с казёнными представлениями о счастье каждого прожитого дня. При помощи всего двух фигур, крепостника и крепостной, Достоевский предопределяет участь типичного диктатора, возомнившего себя воплощением Всевышнего.

До бесконечности можно перечитывать слова горького и запоздалого осознания, в ком из двух основных персонажей божественное начало развито на самом деле. Перечитывать и изумляться исступлённости тирады одержимого, готового отдать абсолютно всё за милосердную улыбку на желание целовать землю под ногами. Заявленная самим писателем фантастичность, однако, относится к способу повествования, спутанному и порывистому, но не к сюжету. Впечатлительность Достоевского, его бескрайнее изумление от тут и там произошедших самоубийств напитали всю книгу, от сбивчивого курсивного вступления до звучащей колокольным набатом развязки. Многочисленные аллюзии и отсылки к произведениям коллег, начиная Гюго и заканчивая Грибоедовым, не препятствуют предельно простому выводу о главной причине прогрессирующего крепостнического недуга – безмолвия. Убийственно долгого молчания, которое отделяет счастливую семью от несчастной. Когда застревают в горле слова, когда пульсирует в мозгу жуткая мысль, что ты не знаешь того, с кем делишь ложе, трагедия – вопрос времени. Обманчиво долгая дорога к полному отчуждению нередко проходится в считанные дни, а причины всегда одни и те же: отсутствие уважения и понимания. Даже любовь, как топливо брака сгорает очень быстро, если не обогащена душевной теплотой.

А боль… Боль однажды проходит. Так всегда бывает, никто этому не удивлялся и два века назад. Боль притупляется, мелеет, зарастает… И только стыд живёт вечно, садня грудь с яростью свежей колотой раны. «Кроткая» в доступной, с поправкой на специфически слог Фёдора Михайловича, форме показывает величину порочности, сопутствующей тяге к обладанию. Бог сотворил людей разными, но в одном люди точно едины: власть способна развратить и превратить в слепое чудовище каждого. А зверь тем и отличается от человека, что идёт по рокочущему гласу инстинкта, не считаясь с последствиями. Тиран домашний или, скажем, деспот общественный – родственные особи, и это у них Достоевский с решительностью медицинского светила диагностирует настоящую, мужскую кротость, выступающей антитезой доброте и прощению. В решающий момент она неотличима от робости и малодушия, обесценивающих подступившее к горлу раскаяние. Менять мир или отдельную его часть писатель не собирался – он всего лишь примерил роль стенографиста собственного недоумения. Эффект излияния даже слишком красноречив: после чтения хочется крепко обхватить голову и задуматься. А после того, как отпустишь, признаться, что сладить с чувствами почему-то гораздо сложнее, чем тебе бы хотелось…